Юрий Розум – человек необыкновенный во всех отношениях. Его называют «пианистом, наиболее ярко представляющим сегодня высшие достижения русской фортепианной школы на мировой сцене»
(журнал «Piano News») и одновременно одним из самых смелых (если не сказать – отчаянных) экспериментаторов. Он одинаково вдохновенно выступает и в лучших концертных залах мира, и на площадках, которые большинство его коллег считают категорически противопоказанными классической музыке. Тем не менее необычные исполнительские площадки в сочетании с выдающимся мастерством пианиста всегда создают очень сильный эмоциональный эффект и открывают в исполняемых произведениях новые смыслы. Выдающийся пианист прилетел в Ижевск поздним вечером 8 августа, чтобы на следующий день в Музее-усадьбе П.И. Чайковского сыграть для участников суперфиналов чемпионата России по шахматам, а 10 сентября его уже ждали в Севастополе.
– Юрий Александрович, огромное спасибо за то, что выкроили в своем сверхплотном графике время для встречи.
– Не за что. Ваш журнал мне рекомендовали мои хорошие друзья. Кстати, это те же люди, которые предложили мне поддержать этот шахматный турнир. А как я могу его поддержать? Только внести в него музыкальную ноту. Музыка и шахматы всегда шли бок о бок. И мне, конечно, всегда интересны новые места. А в данном случае место абсолютно святое.
– Обычно на таких мероприятиях выступают звезды шоу-бизнеса.
– Как видите, далеко не всегда. У классической музыки и шахмат много общего. А в принципе, такого рода выступления – это часть одного из направлений, которые я развиваю. Его можно назвать так: «Классическая музыка в самых неожиданных местах». Я играл в пещере вулкана Горелый под Петропавловском. Огромная пещера с замечательной акустикой, в которой поместилось 500 человек. Единственная проблема – низкая температура. Я играл в куртке, руки сначала были закоченевшие. Но постепенно и я, и слушатели согрелись, и концерт прошел по нарастающей.
– Есть желание развить это «вулканическое» направление?
– После того концерта у нас родилась идея сделать телевизионный фильм, в котором я буду играть на вершинах кратеров вулканов. Много публики там не соберешь. Придется на вертолете прилетать, привозить инструмент (скорее всего – электронный, с какими-то подзвучками). Я, правда, боюсь (смеется. – Ред.): начнешь играть особенно интенсивно, разбудишь вулкан и взлетишь вместе с роялем.
– Кажется, летать с роялем вам уже доводилось.
– Да, в Севастополе на байк-шоу мотоклуба «Ночные волки». Три года назад мы попробовали в первый раз: платформу со мной и роялем подвесили на тросах, платформа раскачивалась, а я играл Лунную сонату. Потом мы опустились и уже на другой платформе по рельсам ехали (я продолжал играть) через все это огромное поле, заполненное народом. А закончилось мое выступление на сцене, где я играл начало Второго концерта Рахманинова. В прошлом году был Шопен, а в этом снова Рахманинов – кода финала Третьего концерта.
– И как?
– Знаете, это производит сильное впечатление. Этот байкерский запал, 100-150 тысяч участников и зрителей, автомобили и мотоциклы с включенными фарами, на экране и сцене история России в символах. И когда во все это вплетается классическая музыка, получается очень сильно.
– Что это дает вам и зрителям (слушателям)?
– Такой вариант (необычные места) должен расширять прочтение исполняемого произведения.
– Меняется контекст – должен меняться текст?
– Текст не меняется. Меняется его эмоциональное наполнение. Это так и есть. Я знаю, что за это меня клюют мои коллеги. А мне это безумно интересно.
– Как сын известнейшего советского баритона Александра Григорьевича Розума и дирижера-хормейстера Академического хора русской песни радио и телевидения России Галины Дмитриевны Рождественской стал пианистом Юрием Розумом?
– Это происходило постепенно. Родители не планировали видеть меня музыкантом. Я обожал пение, но совершенно не мог петь – пел мимо нот. И родители были уверены, что у меня нет никакого слуха. Потом (мне было пять лет) мамина концертмейстер обнаружила, что у меня абсолютный слух, чем вызвала мамины насмешки: «Я подозревала, что ты мало смыслишь в музыке, но чтобы настолько… У Юрки слуха нет». Тогда концертмейстер предложила мне взять сыгранный ею аккорд. Я подошел к роялю и взял. Потом еще один. Мама: «Так ты ж его натаскала. Вы же заранее договорились». «Хорошо. Попробуйте сами». Мама попробовала – я повторил. Не зная нот, я помнил, как звучит каждая клавиша. Потом, когда я поступал в Центральную музыкальную школу, два педагога в двадцать пальцев извлекали хаотические созвучия, и я называл каждую ноту. Сейчас я вряд ли это сделаю. А тогда это для меня не было проблемой.
– И тогда вас стали учить музыке.
– Да. Но первая учительница – мамина подруга – была не моим человеком. Она не умела зажечь, увлечь, а только требовала. Человеческого, эмоционального контакта у нас не возникло. А в этом случае, как говорится, на меня где сядешь, там и слезешь. Я проучился у нее год в подготовительном классе и сказал, что в музыкальную школу не пойду ни за что. И начал писать роман (мне было восемь лет) – думал стать писателем.
– Родителей такая перспектива вряд ли обрадовала.
– Они забили тревогу, познакомились с замечательным педагогом Анной Даниловной Артаболевской и повели меня к ней. И тут возникла взаимная любовь с первого взгляда.
– Дети любят учителя, а уже потом предмет.
– Учитель может или увлечь, или отбить охоту. Вот сейчас, скитаясь по России со своим фестивалем «Где рождается искусство» (это фестиваль для музыкальных школ и школ искусств), да и просто в личном общении я постоянно слышу: «Учительница била меня по пальцам линейкой». Откуда столько линеек в музыкальных школах? Что ими там измеряют? А у Анны Даниловны был принцип: невозможно достичь с первых лет совершенной игры, надо погрузить ребенка в музыку, вдохновить, взрастить в нем любовь к музыке, понимание музыки. Без музыкального смысла занятия совершенно бесполезны.
– Звукоизвлечение без смыслоизвлечения…
– Музыка всегда что-то выражает. И с ребенком надо говорить о том, как строится музыкальная фраза, какой дорогой идти к кульминации, как потом идет спад, почему звук возрастает, а потом затихает и т.д. В моем фестивале мы именно это и делаем. Это фестиваль высокого творчества для детей. Он колоссально востребован. Мы с ним объездили всю страну, а в Ижевске еще не были. Но надеюсь, что появимся.
– А где Юрий Розум стал пианистом?
– В Московской государственной консерватории имени Чайковского. Последние годы в Центральной музыкальной школе были временем очень серьезной работы. Класса до восьмого шел процесс накопления музыкальных впечатлений, знаний, понимания музыки. Это была работа больше над смыслом, нежели над воплощением. А с девятого класса по настоянию консерваторской комиссии, которая слушала нас на переходном экзамене, меня перевели в класс очень жесткого музыканта, блистательного пианиста, впоследствии Народного артиста СССР, профессора, заведующего кафедрой, декана консерватории Евгения Васильевича Малинина. Тогда он только начинал, был доцентом, заслуженным артистом, и класс у него был небольшой. Он скрутил меня, и это было хорошо и правильно: пришло время все свои внутренние идеи и приобретения воплотить в музыку. А это часы и часы за фортепиано.
– Для поступления в консерваторию это обязательное условие?
– Безусловно. Это и привело к тому, что в консерваторию я поступил первым номером, с большим отрывом. И уже там стал играющим пианистом. Поначалу были концерты с папой. Он брал меня с собой на гастроли, я аккомпанировал ему и играл соло. С его стороны это был знак доверия и признания. Я же первым номером в консерваторию поступил без всякого родительского влияния: комиссии было совершенно безразлично, чей ты сын – водителя, певца или хормейстера.
– Помните свое первое профессиональное выступление?
– Конечно. В этом году я справляю 45-летие своей творческой деятельности. Первый концерт прошел в Москве, в Доме ученых, где я аккомпанировал папе Чайковского и Рахманинова и сам играл Чайковского.
– Дебют с прославленным отцом открыл дорогу к успеху?
– Все не так просто. После того концерта началась моя независимая жизнь со своими победами и неудачами. Неудачи начались в 1975 году. Я учился на третьем курсе консерватории и был отобран первым номером для участия в конкурсе королевы Елизаветы в Брюсселе. Победа в Брюсселе давала три года гастролей по лучшим залам мира. Но сработали анонимные доносы моих сокурсников, и накануне вылета мне сообщили, что мой паспорт не готов и лететь я не могу.
– Чем вы провинились перед однокурсниками и властью?
– Я не скрывал своей антикоммунистической направленности и демонстративно приходил на лекции с произведениями Солженицына, с номерами журнала «Посев», читал русских религиозных философов Соловьева, Бердяева, Булгакова. Я не был активным диссидентом, просто мне было интересно это читать, знать об этой стороне нашей истории и жизни, над этим думать. Мои родители были опытными людьми, и папа мне говорил: «Уж если это тебе так надо – читай. Но тихо». Тихо не получалось. Мне казалось, что у меня есть основания, чтобы заявлять свою позицию: я никому ничем не обязан, я всего достиг сам. Но у КГБ на это были другие взгляды, там сомневались, вернусь ли я из зарубежной поездки, и я стал невыездным.
– И долго вас держали взаперти?
– Вплоть до демобилизации из армии. Я окончил консерваторию с красным дипломом, но аспирантура для меня была закрыта. Полтора года отслужил в Московском военном оркестре и через месяц после того как снял военную форму, поехал на конкурс в Мадрид.
– Что должно было произойти, чтобы любителя «предателя Солженицына» выпустили за рубеж?
– Как ни парадоксально, мир для меня приоткрыла армия. За полтора года меня в оркестре хорошо узнали, мне доверяли, постоянно отпускали домой. И армия поручилась за меня перед «органами». Консерватория не поручилась, а армия поручилась. За что я ей до сих пор благодарен. КГБ было важно, чтобы кто-то взял на себя ответственность, чтобы было с кого спросить в случае чего.
– Вы успели подготовиться к этому конкурсу?
– Не совсем. Служба в оркестре была щадящей в сравнении с другими видами службы, но занятий на фортепиано не было. А восстановиться за месяц между демобилизацией и конкурсом – это нереально. Играл я средне и получил третью премию. А через полгода опять по счастливой случайности поехал в Барселону, но уже подготовленным, вернувшим себе форму, и там все прошло триумфально – первое место, золотая медаль, спецпризы и много приглашений на гастроли.
– Блокада была снята полностью?
– Нет, я продолжал быть невыездным: на конкурсы меня отпускали (там ты под присмотром), а на гастроли все-таки боялись. И все приглашения, которые приходили после Барселоны, Монреаля, Токио, складывались в стол в Госконцерте. А импресарио, которые меня приглашали, получали ответы (как мне потом стало известно): Юрий Розум занят, болен, на гастролях. И действительно, зачем ехать по приглашению дирижера Монреальского симфонического оркестра на мировой тур, когда у тебя замечательные гастроли по профилакториям и детским садам северного Казахстана?
– Человек должен знать свое место.
– Это место было закреплено за мной надолго. И так получилось, что я начал свой музыкальный старт не с высшей, а с низшей точки. Потом Михаил Сергеевич Горбачев открыл границы, и на Запад хлынул поток советских музыкантов. Сначала их встречали с распростертыми объятиями, потому что думали, что каждый приехавший – Рихтер или Гилельс. Но очень скоро выяснилось, что это совсем не так. Границы были открыты, а агентства закрыты: «Советский? Быстро и громко? Спасибо, не надо».
– То есть и здесь вам пришлось стартовать с низшей точки?
– Да. Мой первый маленький зарубежный концертик прошел в ФРГ – в музее городка Кирххайм под Штутгартом. Там меня случайно услышали два менеджера, и пошло-поехало. Да, это был старт с самой низкой точки.
– Тем ценнее путь и результат.
– Да, пришлось очень много пройти, и особенно важно то, что я изучил нашу глубинку. Жизненные впечатления, какими бы они ни были по набору и качеству, складываются в какой-то эмоциональный, интеллектуальный, человеческий результат. Поэтому, когда я выхожу на сцену, мне всегда есть о чем говорить со слушателем. Есть что играть. А если ты видишь жизнь только через иллюминатор самолета или окно автомобиля, то неизбежно наступает момент, когда тебе уже нечего сказать.
Юрий Розум: В Севастополе на байк-шоу мотоклуба «Ночные волки». Три года назад мы попробовали в первый раз: платформу со мной и роялем подвесили на тросах, платформа раскачивалась, а я играл Лунную сонату. Потом мы опустились и уже на другой платформе по рельсам ехали (я продолжал играть) через все это огромное поле, заполненное народом.
– Вы, если можно так выразиться, продукт советской фортепианной школы. Она еще жива или уже ушла в историю?
– Изменения, конечно, есть, но школа осталась. У каждой эпохи свой смысл, свои плюсы и минусы. Отсутствие свободы тогда – в советские времена – было клаустрофобским. Мы были зажаты, но в этом клубке, в этом котле сталкивались мощнейшие таланты, интереснейшие направления. Поэтому и выплеск был более мощным. Эта школа имела такую мощную закваску, что даже когда советские, а потом российские музыканты разлетелись по всему свету, это зерно русской фортепианной и других школ (эмоциональность, чувственность, преимущество смысла перед стилем), эта наша особенность остались. На Западе очень большое значение придается стилю. О нем нельзя забывать. Но когда он выхолащивает смысловое и эмоциональное наполнение музыки, то это мертворожденное искусство.
– Интересно узнать об ощущениях человека, многие годы просидевшего взаперти и вдруг получившего полную свободу передвижения по миру.
– Я счастлив, что мне довелось узнать и то, и другое. И побыть взаперти, и побыть совершенно свободным человеком, когда я жил в Германии, Австралии, Америке. Но все развивается по спирали. Вот сейчас у меня вид на жительство в Германии, но основное время я провожу в России. Мое сердце всегда было здесь, и мне было непонятно, почему «они» так боятся, что я уеду и не вернусь. А так я сейчас абсолютно счастлив, потому что могу в любой момент принять приглашение и сыграть концерт где-нибудь в Австралии или в Азии. В Китае назревает большой тур.
– А в России что держит?
– Какое-то время меня почти не было в стране. И только по одной причине – из-за невостребованности. Попса, прорвав плотину, все заполонила. Сегодня попсы и дешевки наелись, а духовные потребности остаются. Чистоты хочется, а это, конечно, классика. Классическая музыка в России стала востребованной, и надолго уезжать отсюда уже нет смысла.
– Музыкант за роялем – это предел духовной концентрации, выплеск энергии. А вы – в постоянных перелетах и переездах, 300 выступлений в год… Что помогает справиться с такими нагрузками?
– Музыка. Я всегда говорю, что концерт – это не соло, а дуэт. Когда ты выходишь на сцену, постепенно устанавливается некая невидимая связь с залом, ты его чувствуешь. Со стороны музыканта – звук, а со стороны публики – внимание, тишина, напряженное дыхание, какая-то вибрация. И вот оттуда – из зала – идет мощнейший приток силы, вдохновения. Концерт, как правило, заканчивается на подъеме, и у меня такое ощущение, что я покидаю зал отдохнувшим. На «четвертое отделение» собираются друзья, мы шутим, поем, играем уже для себя. Но потом наступает момент, когда вся эта энергия из тебя выходит, и надо прийти в себя.
– Мы насчитали четыре фонда, учрежденных Юрием Розумом. Под что они созданы?
– Под идею. 300 выступлений в год – это на 90 процентов работа по представлению фонда, представлению идеи, попытки возродить русское меценатство. Оно умерло в 1917 году. Потом, в 1990-е, появились благотворители и спонсоры. Но они направляли средства на детские дома, медицинские центры, спорт и опять-таки попсу. Это хорошо. Но своими концертами я пытаюсь убедить, показать и доказать, что таланты нуждаются в поддержке не меньше, чем другие. Они очень чувствительны, очень ранимы, их надо поддержать и направить, иначе талант может быть разрушительным.
– Удается кого-то убедить?
– Месячная стипендия ребенка, которого берет под покровительство тот или иной мой фонд, пять тысяч рублей. Это стоимость бутылки хорошего вина, для состоятельного человека это не деньги. И я всегда кого-то из таких детей беру на свои выступления, даю возможность показать себя. И когда взрослые состоятельные дяди их видят, у многих рождается желание их поддержать. Не всегда сразу, но рано или поздно кто-то обязательно звонит: «Да, я хочу поддержать фонд и взять несколько стипендиатов». И возникает такая школа меценатства. Есть у меня давний друг, который принципиально не хотел участвовать в этой программе. А потом услышал слепого мальчика-пианиста Олега Акуратова (он теперь известен) и сказал: «Вот его я буду поддерживать». И дал ему высшую – топовую – стипендию на все годы обучения. А потом услышал его на джазовом фестивале и позвонил мне: «Юра, я тебе благодарен, что ты в свое время вот так меня повернул. Ты знаешь, я в своей жизни ничего лучше не сделал».
– Экономическая ситуация в стране влияет на приток средств в фонды?
– Да, и не лучшим образом. Мы не имеем права заниматься коммерческой деятельностью, но можем через наши фестивали заработать какое-то количество средств и в ущерб своим зарплатам выделить детям стипендии. Но время непростое. Из-за кризиса мне пришлось сократить число стипендиатов. Когда-то их было 80, даже 90. А сейчас – 40-50. Но это самые сливки. И потом, в отличие от многих других фондов, я стойко придерживаюсь постулата: стипендиат должен получать стипендию. Многие благотворительные фонды (среди них и известные) набирают себе стипендиатов, а стипендии не платят. Это, по сути, концертные агентства, в которых дети вкалывают, а деньги идут в фонд, но не детям. Поэтому ко мне невероятное количество заявок, а я не могу поддержать всех, кто того заслуживает. Это очень больной момент: достойны 80, а ты можешь взять 50. Это больно. Но это не причина, чтобы останавливаться.
– Как сказано в Новом Завете, «Изыде сеятель сеяти семена своя…».
– Когда я начинал это дело, надо мной иронизировали: «Что ты пытаешься изменить в этой огромной стране? Капля в море этот твой фонд». Да если одному помогу, уже хорошо. А теперь это Даниил Трифонов – обладатель Гран-при конкурса Чайковского и Грэмми. Сейчас самый востребованный и самый известный пианист своего поколения. Он один оправдал все эти годы усилий. А сколько их было и сколько будет!
Автор: Виктор Чулков